Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

Десятая книга «Этики» Аристотеля и завершается постановкой этого вопроса: «…постараемся определить, на основании существующих государственных устройств, чем держится и что губит государство вообще и каждое государство в частности, и в силу каких причин одни управляются хорошо, а другие дурно»[498]. На этом кончается десятая книга, а с ней и все сочинение Аристотеля «Этика к Никомаху». В сочинении этом уже содержался и ответ на вопрос, поставленный Аристотелем в заключающих его строках, которые служат одновременно и введением к другому сочинению Аристотеля — «Политика». «Этика» переходит в «Политику», а в ней мы встречаемся с тем же вопросом: «Мы должны теперь… разобрать: вследствие каких причин происходят государственные перевороты, сколько их и какого характера бывают; какие элементы разрушения заключает в себе каждая из форм государственного строя»[499].

Видеть в словах Аристотеля, заключающих «Этику к Никомаху», простую связку между ней и «Политикой» было бы неправильно. Связь эта внутренняя, ибо для Аристотеля, как и почти для всех античных мыслителей, этика осознавалась в ее гражданском, общественном значении, как и политика была для них этической. Этика — политична. Политика — этична. И не надо обращаться за цитатами к «Посланию» Карпова, чтобы подтвердить, что и для него соотношение между этикой и политикой точно такое же. Само по себе принятие Карповым такого понимания этики и политики придает его «Посланию» значение памятника общественной мысли не только гуманистической, но и заключающей социально–утопическую потенцию. Политика в качестве полноценного выражения этики, становящейся, благодаря политическому выражению, верховным законом общества, обязательным для его граждан и регулирующим их отношения, — характерная идея многих социальных утопий. Закономерен путь и самого Аристотеля, приводящий его в той же «Политике» к утопии «наилучшего государства». Аристотель занял свое место в истории социальной утопии, но особое — его утопия научнее платоновской, да и многих социальных утопий эпохи Возрождения. Она продукт изучения Аристотелем ряда конкретных форм общественно–государственного устройства и выведения идеального государства из наличных отношений греческого полиса. Мы пишем об Аристотеле, имея в нашем подтексте сочинение Карпова, отчасти представляющее собой — это будет показано — опыт социально–государственной утопии, в котором фантазия парит высоко, но в пределах земной «стратосферы».

Карпов реализовал теоретическую потенцию, о которой мы говорили: «Тем же в всяком языце и людех треба есть быти царем и началником, иже подобают имети подобие гуслей игреца Давида в себе, якоже бо гусленик струны блядущие соединяет к согласию и к соединению сладкости бряцаниа, касая, приводит»[500]. Образ «игреца Давида», столь естественный для русского публициста XVI в., обращающегося к миру библейской этики, политики и поэзии, все же не очень далеко отводит нашего автора и от античности и, в частности, от Аристотеля. Ведь для античных мыслителей музыка в какой‑то степени являлась политичной и этичной, как воспитывающая и взращивающая в людях начала согласия и гармонии, как способствующая «музыкальности» строя общественных и государственных отношений. И рисуя свое «наилучшее государство», Аристотель отводит в нем большое место музыкальному обучению и воспитанию граждан.

А теперь приведем отрывок из «Послания» Карпова, подлежащий обсуждению: «…всяк град и всяко царьство, по Аристотелю, управлятися имать от начальник в правде и известными законы праведными, а не тръпением. Зане мы, человецй^ иже естьмя в сем мори велицем, в нем же бури бедны, требу имамы жити под цари, иже нас в царьсгвех и градех своих по коегождо сподоблению праведне пасуть, неповинных защищають, вредимых разрешають, вредящих и озлобляющих казнят, не исцельных же веема от среды благых возьмут»[501]. Далее следует приведенный текст об «игреце Давиде», после чего: «Тако начальник всякаго самодръжства блудящих и врежающих грешник понудити имать на согласие благых грозою закона и правды, а добрых подвластных беречи своим жалованием и уроженною милостью и раздражати к доброде- телем и добрым делом мъздами и сладкими и благыми словесы умягченными вещании, злых же казньми полутшати, и прещении обличати, и от лихости на добро царскыми воспоминании приводити, не насыщаемых же и злых, иже лечьбы полутшениа принята не хотят ниже бога любити, отнюдь истребити. Яко же полнее философ нравоучителны Аристотель беседует во своей 10 книзе Нрав»*[502].

Воспользуемся ссылкой Карпова, памятуя, что он обращает читателя не только к параллельному его высказыванию тексту Аристотеля, но ко всей его десятой книге. Что касается параллели, то она следующая: «…законодатели должны привлекать к добродетели и побуждать граждан к прекрасному (карповское «раздражати к добродетелем и добрым делом»), в предположении, что те послушаются нравственности (карповское «на согласие благих»), а на непослушных и недаровитых от природы должно налагать наказания (карповское «злых же казньми полутшати»)«[503]. Здесь остановимся. Нам следует сказать, что если аристотелевскому «непослушных» соответствует карповское «злых», а воспитательное воздействие наказания адекватно толкуется Карповым, то текст Аристотеля «недаровитых от природы» им опущен. Карпов следовал Аристотелю не в духе «терпения», а как свободный мыслитель. Предваряя дальнейший анализ, скажем, что «недаровитые от природы» — это, по Аристотелю, не только рабы, о них и говорить нечего, но еще и земледельцы и ремесленники, которых в своем «наилучшем государстве» он лишал прав гражданства. Поэтому многозначителен пропуск, сделанный Карповым в передаче аристотелевского текста, если, конечно, он не случаен. А он не случаен, в чем убедиться нам предстоит.

Продолжим изложение Аристотеля, на которое ссылается Карпов: «совершенно же неизлечимых (карповское «иже лечбы полутшениа приняти не хотят») должно удалять из пределов города (карповское «не исцельных же весьма от среды благых возмут»)«[504]. Карпов, как помним, предупредил, что Аристотель «полнее» пишет о предмете, которому посвящено его «Послание». Ближайщим образом это относится к последующему за приведенным тексту Аристотеля: «Нравственный человек, живущий сообразно с понятием прекрасного, будет повиноваться разуму, между тем как дурной человек, стремящийся к наслаждению, будет удерживаем страданием, подобно животному, несущему ярмо»[505]. В целях понимания этого текста и с ним «Послания» Карпова, обращающегося, хотя и не к тексту, а к идее, в нем заключенной, и к той же, что у Аристотеля, терминологии, скажем, что под прекрасным в данном случае Аристотель понимает высшую задачу человека как существа по природе деятельного, следующего в своей деятельности разуму и осуществляющего ее во всей ему доступной полноте, что он и именует прекрасным.

Карпов знал не одну десятую книгу «Никомаховой этики» Аристотеля. Рассмотрим узловые понятия, используемые Карповым в своем «Послании». Во–первых, это понятие закона, которое он противопоставляет понятию «терпения». Свое теоретическое изложение Карпов начинает с вопроса, что «паче приемлет» для своего сохранения, даже для своей «вечности», гражданское общество («дело народное») и государство («царь- ство или владычьство»), «правду или трьпение»?[506] Если ответим «трьпение», то тоща «вотще сложены суть законы», тоща «обычаи святые и благые уставы разърушени и в царствех, в начальствех, во градех, сожительство человек (общество. — А К.) живеть без чину…«[507] Что значит для гражданского общества «бесчиние»? Карпов отвечает: «Аще бо под тръпением жити уставиши, тоща несть треба царьству или владычьству правители и князи; престанет убо начальство, владычество и господьство, и живется без чину; с молвою (с шумом. — А К.) силный погнетет безсилнаго, да трьпение имать. Ниже треба будеть судей в царстве имети, иже коемуждо правду учинят, зане трьпение вся исполънит, иде же в тръпении жити будуть»[508].

Итак, функция власти противопоставлена бесчинию, противопоставлена произволу, обусловленному господством «терпения». Чей произвол имеет в виду Карпов? Сильных! Угнетателей! Произволу должна быть противопоставлена воля, но воля, облеченная в закон. В закон? Но ведь постановка вопроса у Карпова несколько иная, а именно: что лучше для долгоденствования (и благоденствования) общества — правда или терпение? Да, закон: «…в сем смертном мире всеща будуть злии меж добрых смешны, и всеща добрии постражуть спротивъства от злых. Сего ради законом быти нужа бе, да тех (законов. — А К.) страхом человеческая дерзость запретится… Того ради даны законы да не кто силне вся възможет»[509].